К тому времени, когда я был призван из 10 класса Сарапульской школы в ряды действующей советской армии, я уже много знал о войне и много пережил. За моей спиной уже была блокада Ленинграда. Жуткая стужа и голод. Уже тогда знал, что такое смерть, так как уже наработался в операционной 1-го отделения эвакогоспиталя 2015, который был в помещении бывшей школы на улице Восстания, 8. Я тогда был учеником 8 общеобразовательного и 5-го специального класса Средней Художественной школы при ВАХ. В госпитале я был санитаром-добровольцем, работал по ночам без денежной и продовольственной компенсации.

Итак, до 15 февраля 1942 года я был вывезен из Ленинграда по дороге жизни и чуть не умер от холода на станции Войбокало уже на той стороне Ладоги. Спасибо маме моей, это она не дала мне умереть. В Сарапуле же куда мы были эвакуированы, не было даже светомаскировки, работало кино и летом городской сад с танцами и опереттой. Было странно...

Когда я шел с матерью по улице или хотел что-то из одежды выменять на базаре на продукты, многие шарахались от нас в сторону из-за жуткой худобы и черноты наших лиц и рук. А вот с октября 1943 года я на фронте, в 1-м бою по форсированию реки Сож у местечка Ветки, что километрах в двадцати от Гомеля на реке Сож. В 1944 году мы долго, долго воевали где-то между Жлобином и Рогачевом. Потом форсирование реки Друть, притока Днепра, в двух километрах от Рогачева, напротив деревни Заполье, которая в стереотрубу была видна на горизонте. Бобруйский котел произвел на меня незабываемое впечатление: столько разбитой германской техники, столько убитых фашистских солдат и столько пленных — десятки тысяч.

А потом через Минск и Брест (вернее, рядом) — к границам Польши.

Я был артиллерийским разведчиком, а потом и командиром отделения батальонной разведки, что является помощником командира взвода управления. Видел поэтому много и воевал больше в пехотных траншеях на самой что ни на есть передовой. Такова судьба артиллерийского разведчика. В Польше был и в Праге (предместье Варшавы), и под Вышкувом, и в Вавере, и под Люблином, и в Бромберге (Быдгощ), и под Торном (Торунь), и снова на Висле на Пулавском плацдарме — в момент взятия и освобождения Варшавы, сразу же после Старого Нового года. Так что Бромберг и Торн были уже потом.

К границе фашистской Германии вышли у города Шнайдемюля — первый немецкий город на моем пути. Там были тяжёлые уличные бои, в которых я участвовал. Именно там я потерял больше всего своих товарищей из взвода, чем во всех других местах вместе взятых. Это солдат Мигунов — разведчик, солдаты Соловьёв и Николай Болычев — связисты, и из соседних взводов много наших друзей.

Город был взят ранним утром.

Брал я и город Штатгардт, и Альтдам, что на правом берегу Одера напротив Штеттина. Странная ситуация сложилась под Франкфуртом на Одере. Когда мы перешли Одер у Франкфуртского плацдарма, то нам встретились две деревни, которые не были взяты, когда другие наши части двигались вперед. Это деревни Малый Маркендорф с круговой обороной, где сражались в основном гитлерюгенд, и деревня Большой Маркендорф. Брали эти деревни какие-то пехотные части, отряд самоходных орудий и несколько наших разведчиков вместе со мной.

Мы повернулись в сторону Франкфурта. Была прекрасная солнечная погода — весна. Немцы из Франкфурта стреляли очень много. Это был признак того, что они собираются отходить, предварительно расстреливая свои боеприпасы, которые не могут взять с собой. Сильная была канонада. И вдруг мы увидели, как над Франкфуртом к вечеру был сбит наш самолет. Он горел и снижался над Франкфуртом. К ночи стало тихо. Меня разбудил взводный и сказал, что есть сведения, будто бы немцы отходят из города.

«Проверить!» — сказал командир взвода. Я взял разведчика и пошел в кромешной тьме к немецким траншеям. Было так темно, что мы только по звуку ощущали соседство друг друга. Вошли в немецкие траншеи — никого, тишина! Вошли во Франкфурт в районе завода. Какая-то старуха несла ведра и, услышав наш топот и сопение (мы шли быстро, посередине улицы, вдвоём, автоматы наготове), выронила ведра. Она думала, в городе еще немцы, и никак не ожидала увидеть двоих русских. Мы шли долго и увидели двоих немецких солдат, которые издали, погрозив нам кулаками, растворились, как протоплазма, в проходных дворах.

А потом мы увидели издали что-то наподобие делегации из 6–7 человек, которые стояли среди улицы и снимали шапки. Эти уже знали, что немцы ушли, а до этого нам встречались случайно отставшие солдаты, которые убежали от нас. Эти же были гражданскими. Я дал команду всем поднять руки. Они выполнили и стали что-то объяснять, не договаривая до конца, в чем дело. Они попросили нас пройти с двумя из них. Вели нас минут 10–15 какими-то дворами, проходами, закоулками. Я думал, что это ловушка какая-то, и снял с пояса гранату. Предупредил их. Они клялись, что ловушки нет, но ничего не говорили, зачем нас ведут. Вошли в какой-то темный подвал. Разведчика я оставил у входа, немцев поставил впереди, но намного ближе к себе, чем они были раньше. Граната и автомат наготове. За шторой в каком-то подвальном затерянном помещении сидел на кровати, как вы думаете, кто? Советский летчик. Сидит и целится из пистолета в нашу сторону. Видимо, заслышал шаги и стал целиться. Думал, веду к нему немецких солдат. Увидел нас — повалился навзничь, слезы радости на глазах. Подхожу, смотрю — кисти рук обожжены, закутаны каким-то тряпьем. Оказалось, это летчик с того самолета, который был сбит в последний солнечный вечер. Гражданские немцы его быстро спрятали и вот утром отдавали его мне. Долго мы возились с раненым, долго ждали, когда кто-либо появится вслед за нами. Прошли какие-то солдаты и потом санинструкторы, сколько их было — не помню, кажется, две девушки, одна — так я помню точно, но, кажется, двое, летчика мы им и сдали. Как его фамилия, откуда он — я не спросил. А зря. Но ведь мы тогда не собирались писать мемуары, и было нам мало лет — всего по двадцать. Но написал я карандашом на клочке бумаги: «В комендатуру. Предъявителю этой справки — немцы в количестве 6–7 человек (сейчас точно не помню) сдали мне на руки советского летчика, сбитого над Франкфуртом накануне вечером». Может быть, кто-то из этих немцев еще жив, а может быть, кто-нибудь из них где-нибудь в магистратуре работал или работает, а то и мэром города был? Чего только не бывает!

Пошли дальше через Лукенвальде на запад — южнее Берлина в направлении города Цербст (провинция Ангальт-Цербст). Боев на нашем пути было мало. В это время всё было в Берлине. А мы выходили ближе к американцам, так как после 9 мая, которое мы встретили ночью в полутора километрах от дворца, где родилась императрица российская Екатерина II, чей отец был курфюрстом провинции Ангальт-Цербст, стали встречаться на дорогах редкие «Виллисы» и «Доджи», под которыми лежали негры в форме американских солдат и ремонтировали свои машины. Зачем они приезжали на территорию, занятую нами, мне неизвестно. А после того, как ночью кругом до горизонта вспыхивали ракеты победного дня, его начала, так как было еще темно, то после — ранним утром — я срезал веточку цветущей яблони и выслал в письме своей маме. Эта веточка до сих пор хранится у нее.

18.3.1979.